И доктор продолжил:
– В общем, наши отношения с отцом складывались неоднозначно. Он никогда не был ласков со мной, но при этом делал для меня всё необходимое, словно хладнокровно исполняя отцовский долг. Ни разу мы с ним не разговаривали – что называется – по душам, не обсуждали наши с ним отношения, не говорили о маме, все разговоры сводились либо к обсуждению сторонних людей и ситуаций, либо к конкретным указаниям и наставлениям. Надо ли говорить, что мне не хватало отцовского тепла? Но, разумеется, тогда я этого не осознавал, принимая мир таким, какой он есть.
Моим выбором специальности отец был доволен, в своей хладнокровной манере выразил согласие. Но мои соображения по психологии его не интересовали, все мои рассказы он слушал лишь поверхностно, всегда чем-то занимаясь параллельно.
И наверное, вся моя жизнь вот так бы и прошла, в серой предсказуемости. Примерно на четвёртом курсе института я начал сомневаться в своём выборе. Не знаю. Вряд ли это было связано с отцовским безразличием. Скорее с банальным юношеским страхом перед практикой. В то время я ещё заинтересовался философией, и чёрт его знает – но маятник моих предпочтений вполне мог качнуться и в эту сторону.
Думаю, что окончательно в своей нынешней профессии я утвердился после следующего события. Позвонила бабушка и сказала, что отец застрелился. Как какой-нибудь Курт Кобейн или Эрнест Хемингуэй. Он любил охоту, так же как его кумиры Некрасов и Тургенев, так что выбор способа ухода из жизни был очевиден. Другой вопрос: почему?
Этот вопрос мучил меня на протяжении многих лет. Я пытался что-то выведать у бабушки, но она настойчиво попросила меня не беспокоить её воспоминания в связи с её слабым сердцем. Но всё же косвенно причину я для себя объяснил так. Изучая похожие случаи холодных отношений между отцом и сыном и последующие их исходы, я выявил, что в некоторых ситуациях такое отношение отца к сыну может быть следствием смерти жены из-за осложнений после родов. То есть патологической уверенностью отца, что ребёнок стал виновником смерти его возлюбленной. В моём случае установить подлинность этого предположения не представлялось возможным, поэтому причину я определил лишь косвенно.
Таким вот образом, сам того не осознавая, продолжая всё глубже и глубже копать истории психических заболеваний, я окончательно выбрал свой путь.
– Может быть, – спросила Ларочка, – именно поэтому вы тяготеете к пациентам с такими же сложными отношениями между отцом и сыном?
– Да, Ларочка. Вы абсолютно правы. Грех тут отнекиваться. В этой связи могу даже рассказать одну примечательную историю, из-за которой я, собственно, обосновался здесь, в этом городке.
– Так-так… – заинтересовалась Ларочка.
– Дело в том, что мне приснился сон.
– Сон?
– Да. Я тогда был интерном в психиатрической клинике, в которой содержались душевнобольные со сложными диагнозами. Работы было очень много, уставал я чертовски. И однажды заснул прямо в ординаторской. Мне приснилась мать. Я, разумеется, задал ей вполне логичный вопрос: почему ушла она, и почему ушёл отец, и являюсь ли я тому причиной. На что она мне ответила: «Отправляйся к морю».
– Отправляйся к морю?
– Да.
– И всё?
– И всё. Я тогда не придал этому сну особого значения. Но через несколько лет случилось так, что я приехал в этот городок отдыхать. И случайно встретил здесь бывшего сокурсника, которому родители помогли организовать здесь частную клинику. Он пригласил меня к себе в помощники. Изначально я отказался. Но когда ознакомился с историями пациентов, меня это заинтересовало. К тому же, подумал я, что я теряю? Практику в дурке? Позже мой друг отошёл от врачебной практики и начал распространять свой бизнес по франшизе. Сначала я был по сути управляющим этого филиала, а через несколько лет – и это совпало с финансовыми сложностями моего друга – я выкупил у него клинику.
– И теперь… вы здесь главный…
– Да. Но не это самое важное. Куда важнее та революция, которую я здесь совершаю. Мой подход к клиентам помог мне не только отстроиться от конкурентов, но и выжить в кризис. И теперь я чувствую себя здесь как дома. Здесь я обзавёлся семьёй. И вообще, чувствую ответственность за жителей этого городка.
– Но, – сказала Ларочка, – не является ли ваше чувство ответственности такой же патологией, как у Сугробина?
– Я тоже об этом думал. Но вот ведь до чего я додумался. Где вообще начинается и заканчивается ответственность? Где вообще её границы? И существуют ли таковые? Неужели ответственность моя ограничивается рамками этого кабинета? Если мы, как говорил Достоевский, должны быть ответственны за весь мир, то почему я должен тешить себя иллюзией, что здесь, в рамках этого кабинета, я сделал всё от меня зависящее, а то, что находится за пределами этого кабинета, – не моё дело? Что это за полутерапия такая? Недотерапия. Ведь вся жизнь моих клиентов проходит как раз за пределами этого кабинета. Так, может, мне уже пора выйти за пределы? Всё чаще и чаще я замечаю, что могу повлиять на события в реальной жизни, но рамки профессии меня останавливают.
– К чему вы клоните, Дмитрий Борисович?
– Ларочка, дорогая моя, через несколько дней состоится встреча Сугробина с людьми, чьи судьбы для меня стали небезразличны! И я отчётливо понимаю, что на этой встрече произойдёт что-то очень… драматическое. Неужели я, зная это, решу просто отсидеться в этом кабинете, ожидая последствий и потом лишь разгребая макулатуру новых пациентов?
Этот разговор сильно озадачил Ларочку. Она понимала, что революционный подход доктора может обернуться катастрофой для всей психиатрии. Но при этом ощущала, что находится на пороге какого-то большого открытия. Да и как она смогла бы остановить Дмитрия Борисовича? Ведь в его порывах не было ничего противозаконного и – чёрт побери! – противоестественного.
12
Утро воскресенья особенно задалось. На небе ни облачка. На море штиль. Несколько рыбацких лодок возвращались с утреннего жора. Жирные чайки вальяжно прогуливались по пляжу.
Сугробин сидел на скамейке перед домом, смотрел на сосны и думал: «Вот деревья – они ведь только кажутся простыми. Но за свой век скольких событий они были свидетелями? И что из того, что они не могут рассказать об этих событиях? И почему это не могут? Может быть, как раз таки могут. Просто мы не в состоянии расшифровать эти рассказы. А на самом деле они не молчат, а ежесекундно кричат…»
С этой мыслью Сугробин нервно пощупал правый карман джинсов. И нащупав там то, что не хотел забыть дома, успокоился.
Слава и Григорьев что-то бурно обсуждали в доме. Потом раздался звонок сотового Григорьева.
– Да, мы на месте, ждём, – ответил Григорьев.
Через полчаса к дому подъехал чёрный Land Cruiser Prado. Из него вышел мужчина и, опираясь на трость, пошёл к калитке.
– Приветствую вас! – сказал Григорьев, поспешив навстречу мужчине и протягивая ему руку. – Наконец-то мы можем познакомиться лично.
– Да, – сказал мужчина. – И я рад знакомству, – и пожал руку.
– Разрешите вам представить, – сказал Григорьев, – это Слава, наш проектировщик, а это наш… – Григорьев обернулся вокруг, ища взглядом Сугробина, и, не найдя его, спросил Славу: – А где наш бригадир?
– Только что был здесь, – ответил Слава. – Наверно, в дом зашёл.
– Ну что ж, – сказал Григорьев, обращаясь к мужчине, – может быть, тогда и пройдём в дом?
– Да, – ответил мужчина, – давайте.
Они вошли в дом и сразу же увидели Сугробина. Он стоял спиной к вошедшим.
– А вот и наш… – начал было Григорьев.
– Бригадир! – громко перебил его Сугробин и повернулся. В руке у него была открытая бутылка водки. Он поднёс бутылку ко рту, резко опрокинул её и отхлебнул, а потом шумно занюхал рукавом.
– Ты чё творишь?! – сказал Григорьев и хотел уже было рвануть к Сугробину. Но тот резко достал из кармана пистолет, направил в лицо Григорьеву и произнёс:
– Ц, ц, ц! Не стоит!
Григорьев инстинктивно поднял руки.
– Ребята, – испуганно сказал мужчина, – я, видимо, ошибся адресом…
– О нет, уважаемый! – сказал Сугробин. – Вы не ошиблись! Ошибся вот он, –
